Неточные совпадения
Иногда я приходил в отчаяние. Как, при этих болях, я выдержу двух — или трехгодичное плавание? Я слег и утешал себя мыслью, что, добравшись до Англии,
вернусь назад. И к этому еще туманы, качка и
холод!
А вот вчера
Из-за моря
вернулась птица-баба,
Уселася на полынье широкой
И плачется на
холод диким уткам,
Ругательски бранит меня.
Усталый, с
холодом в душе, я
вернулся в комнату и стал на колени в своей кровати, чтобы сказать обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро… В середине одной из молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
Перед Рождеством Яскульские
вернулись, и Эвелина, живая и радостная, со снегом в волосах и вся обвеянная свежестью и
холодом, прибежала из поссесорского хутора в усадьбу и кинулась обнимать Анну Михайловну, Петра и Максима. В первые минуты лицо Петра осветилось неожиданною радостью, но затем на нем появилось опять выражение какой-то упрямой грусти.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнезде и больше не жаловалась ни на
холод, ни на голод. Раз Ворона улетела на добычу, заночевала в поле, а
вернулась домой, — лежит Канарейка в гнезде ножками вверх. Сделала Ворона голову набок, посмотрела и сказала...
К тому времени с Дальнего Востока потянуло первым
холодом настоящих поражений, и стало неприятно думать о войне, в которой нет ни ясного смысла, ни радости побед, и с легкостью бессознательного предательства городок
вернулся к прежнему миру и сладкой тишине.
Вернется, бывало, вместе со стадом в избу — на дворе стужа смертная, вся она окоченела от
холода, — ноги едва движутся; рубашонка забрызгана сверху донизу грязью и еле-еле держится на посиневших плечах; есть хочется; чем бы скорее пообедать, закутаться да на печку, а тут как раз подвернется Домна, разгневанная каким-нибудь побочным обстоятельством, снова ушлет ее куда вздумается или, наконец, бросит ей в сердцах кусок хлеба, тогда как другие все, спустившись с полатей, располагаются вокруг стола с дымящимися щами и кашею.
Кто-то тихо-тихо постучал в окошко. Должно быть, Фекла
вернулась. Ольга встала и, зевая, шепча молитву, отперла дверь, потом в сенях вынула засов. Но никто не входил, только с улицы повеяло
холодом и стало вдруг светло от луны. В открытую дверь было видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу.
Так и я чувствовал, что мне вот-вот по шапке дадут. И думал я: опять улица,
холод, клопы в ночлежках, конская колбаса, грязь, гадость. Кстати, и моя Зоська ко мне
вернулась в эту пору, — пронюхала, гадюка, что из меня опять можно деньги сосать. Есть деньги — она спокойна, ласкова, даже чересчур ласкова, так что невмоготу бывало, а нет — кричит мне при соседях: «Лакей вонючий! хам! шестерка! продажная тварь!» Только у ней тогда и оказывалось слов.
Во втором часу мы
вернулись домой. Я выпил непривычные два стакана вина; но был весел. Но только что мы вошли в коридор с завернутой лампой и меня охватил запах гостиницы,
холод ужаса пробежал мне по спине. Но делать было нечего. Я пожал руку товарищу и вошел в номер.
Тася
вернулась в спальню матери. Комната выходила на балкон, в палисадник. Из широкого итальянского окна веяло
холодом. Свеча, в низком подсвечнике с белым абажуром, стояла одиноко на овальном столе у ширм красного дерева; за ними помещалась кровать. Она заглянула за ширмы.
Хоть и говорила она Ксении Яковлевне, что легче было бы ей, если бы умер он, но все же сильно сжимала ее сердце мысль, что, быть может, действительно лежит где-нибудь ее Яшенька мертвым, вороны черные глаза ему клюют, звери дикие косточки обгладывают белые.
Холодом всю обдавало девушку. «Пусть лучше в Москве погуляет, да сюда
вернется, чем такое страшное приключится с ним», — думала она.
Конечно, мне и следовало так продолжать: я видел, как отшатнулась она, я видел, как дрожащими пальцами, почти падая, она искала вуалетку, я видел, что еще слово мужественной правды, и страшное видение исчезнет, чтобы снова не
вернуться никогда. Но кто-то чужой во мне — не я, не я! — произнес эту нелепую, смешную фразу, в которой звучало сквозь
холод ее так много ревности и безнадежной тоски...
Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с
холода и голода умерли на дороге, многие
вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины.